Убивец

 Зима выдалась расчудесная, настоящая русская. Днём – мороз и солнце, сверканье снега, аж до самого Панского леса, который белой громадою высился над белым  безмолвием снежных степей, а ночью - луна золотою порошею окутывала даль деревень по самые крыши, а то и трубы. Степной хутор, хутор моего детства, замело метелями и, казалось, всё живое заползло, залезло, закуталось, запряталось от морозной лютости и носа не высовывало, но это лишь казалось.

Натолкав соломы в чоботы не с моей ноги, я сунул в них ноги, влез в тёртый, десять раз штопанный полушубок дедушки, на свою лохматую голову нахлобучил затрапезную шапку, к нашему двору приблудившуюся невесть откуда и когда, и вышел в снежный, сказочной красоты двор.

По над хутором девки-доярки проложили в снегу первую тропу, идя на утреннюю дойку, и по их следу я пошлёпал на бригаду, где жил Шурка Копылов по прозвищу «Бригадний». В бригадней хате , где он жил с матерью и двумя младшими сёстрами ещё с войны, всегда было многолюдно. Скотники, конюхи, плотники и прочие работники грелись у печи, плели из полуправды и брехни сплетни, мы, пацаны и девчонки, кучковавшиеся у Шурки «Бригаднего», были у них вроде шутов гороховых и учились у старших не только матерщине, курению, но и всему, что могло пригодиться, а может и нет, в жизни. Вот в то тепло бригады я и направил свои чоботы.

Не иду, а плетусь в глубоких следах доярок, вдруг вижу, что у идущей мне навстречу тётки Нюрки глаза на лоб вылезли. Наверное от мороза, подумал я. Но она вдруг заорала:

- Рятуйте, люды! Убивец! Убивец в хутори объявывся! – и по брюхо проваливаясь в снег, шмыганула во двор к Кислым, показывая рукой, как мне показалось, на меня. Я крутанулся и вижу – несётся кто-то голый, лишь в трусах и резиновых больших калошах, с топором в руках. Узнал я в том «убивце» Толика Козленко.

-Рехнулся, думаю, «Козёл» и в разнос пошёл. Жахнет топором по башке и никакая шапка не спасёт, - сжавшись, стоял я не в силах шелохнуться, как вы понимаете, не  

от хорошего предчувствия. Он приближается, я схватился за голову руками и не-то кричу не-то шевелю губами:

- Толян, ты чё?! Своих не узнаешь?!

И когда я почувствовал что-то мокрое в штанах, Толян пронёсся мимо меня страшным приведением и, сиганув в сугроб, подался на Савкину речку. Гляжу, стал он на карачки и по собачьи руками и ногами снег разгребает, потом топором «жах!», «жах!» по льду.

- Ё моё! Он же прорубь рубит! Неужели утопиться решил?, - подумал я.

Прорубил, тут же снял калоши и трусы, шморганул носом и... бултых в прорубь!

Я зажмурил глаза и боялся их разжмурить. А когда разжмурил, то вижу – Толян из проруби вылез, одел трусы, калоши нацепил на босу ногу, взял топор и идёт ко мне, как ни в чём не бывало. Тут я немного осмелел и спрашиваю:

- Толян, ты с якого перепугу под лёд полиз?

- Это я закаляюсь.

- Ты ж носом чмурыгаешь.

- Это я ще не совсим закалывся.

- И теби не холодно по такой колодрыге?

- Не. Тилько мужне хозяйство чуть мерзне. Пришлось трусы надить.

- А калоши?

- Дурак ты, Мишка, и нечёго в жизни не кумекаешь. Суворов казав:

- Держи голову в холоди, брюхо в голоди, а ногы в тепли. – Теперь разумиешь на шо калоши?  Без тепла ногам скарлатину можно подцепить, нэбо свинкой заболеть, а ще хуже ящуром нэбо сибирку хапнуть. Не-е-е! Ногы надо берегты.

- Толян, а нахрен теби це закаливание? Ты шо в Сибирь собрався дёру дать с колхоза?

- Я б, може и не закалявся, так дид твий Алёшка гавка кажен день:

 - Я тебя, паразита, все равно в Сибирь укатаю, нэбо на Соловкы. – Вот я и закаляюсь, а то там, я чув, морозы скажени. А мини выжить надо. Я родывся для изобретательства.   

Наш разговор был уже без моего перепуга и я задал вопрос уже с подначкой:

-А чего ж ты, Толян, сам закаляешся, а не вместях с Шуркой? 

- У неи цицюхы отмерзнуть могуть. А яка ж дивка  без цицюх? – ты ж уже не молокосос, сам понимать должен.

- А дид Грицько казав, шо шоб цицюхы не мерзлы их салом натерать надо, - соврал я.

- Хай вин своей жинки натре, та на мороз выжене, а мы подывымось одмерзнуть чи ни.

Дед Грицько оказался лёгок на помине. Со стороны бригады, от скирд соломы, с берданкой на одном плече и с сумкой с битыми куропатками на другом, шёл он в нашем направлении, проваливаясь в глубокий снег.    

- О! Дид Грицько! Зараз я ёго трохы попугаю, – сказал Толян и сиганул в сугроб навстречу деду.

- За шо птыцю богову поубывав? – орал Толян, с топором над головою, несясь к деду по сугробам. – Возмездию получишь! Щас я доберусь до тэбе!

 Дед Грицько как увидел и услышал то привидение, запричитал:

- Господы, Матирь Божья, спасы, сохраны и помылуй от беса треклятого!

«Бес», взметая снег ногами и, как деду показалось, хвостом, приближался к нему. Не соображая, дед трясущимися руками снял с плеча берданку и пальнул в белый свет, как в копейку. К своему ужасу, он увидел, что «бес треклятый» упал и задрыгал ногами в предсмертных муках.

-Царица Небесная! Шо я натворыв? – в ужасе забормотад дед. На полусогнутых подошёл к убиенному, снял шапку, хотел перекрестить лоб. Но вдруг «бес треклятый» вскочил и скриком недорезанного кабана:- «Уби-и-вец!», - рванул к хуторским избам.

Дед Грицько, бывший белым, ставший красным, а в прошлом Георгиевский Кавалер

упал в снег в судоргах сердечных.

В хутор дуреломом ворвался Толян. Кто в чём высыпал из хат и дворов. Ещё не смолк душераздирающий крик- «Уби-и-и-вец», а Толян уже хохотал над розыгрышем деда и всех.