2010 год. Незабываемая поездка в Париж из Кёльна.

Гид наш, Вадим, из бывших россиян, мужик потрясной. Мягкие звуки, струившиеся сквозь мясистые его губы, и телячьи влажные глаза потомка Иафета обвораживали нашу тургруппу, жаждавшую, как говорится: «Увидеть Париж и…».
Наряду с другими, там и зародилась „Ла джокондо“, ничего общего не имеющая с картиной Леонардо да Винчи «Портрет госпожи Лизы дель Джокондо», находящейся в Лувре, крупнейшем музее мира, расположенном в центре Парижа, на правом берегу Сены, на улице Риволи, так как по-итальянски означает: „весёлая, игривая женщина“.
                                                      Им и посвящается

                      „Ла джокондо“
                                        
Какая ж дива не мечтает                                    
Париж увидеть, парижанкой быть
И, если посчастливится, пастушкой,
„Пасущей облака“ побыть.
                                                                                                                                   М. T.

...Вадим - гид с юмором, и вот что он поведал нам в Лувре:
« ла джоконда » - это не неаполитанка Лиза ди Антонио Мариа ди Нольдо Герардини, ставшая (по одной из версий) супругой флорентийского торговца шёлком Франческо ди Бартоломео дель Джокондо.
«Ла джокондой» может стать любая особь женского рода, прибывшая в Париж из московского иль иного захолустья, но «Моной Лизой Джокондо» не быть ей никогда, Кто ж её пригласит в Фонтенбло, где Франциск с ла джокондами 16-го века (их ещё называли „ла худрами“), по- королевски занимался любовью, глядя похотливо на портрет «Моны Лизы» в бане?
Какой же император станет любоваться портретом «ла худры» из посёлка Чувырловка в своей спальне, как Наполеон любовался «Портретом госпожи Лизы дель Джокондо»?
И с какого перепугу сторожить приезжую из Чувырловки Московской области Лизку Кукарекину в Лувре в пуленепробиваемым из стекла футляре, как потрескавшийся портрет двадцатичетырёхлетней неаполитанки Лизы Герардини-Джоконды, при жизни, как предполагают, возлюбленной великого художника и знатока женщин Леонардо да Винчи?
Мону Лизу Герардини-Джокондо и Леонардо свёл сам сатана, иначе он не стал бы её рисовать, а она ему - позировать, целых четыре года, наставляя рога мужу. Деньжат-то у да Винчи в те времена было невпроворот, и заказов - завались. Что ж удерживало?
Тем не менее, Леонардо уехал во Францию, и… увёз портрет! Художник не отдал портрет заказчику! Хранил его до своей смерти, как и дневник, где он писал:
«Не увлекайтесь женщинами с тонкими и длинными ногами, худым телом, узким задом, сколь бы привлекательны они не были на лицо. Не глядите на таких, а увидев, скажите: «такая женщина в постели подарит мало радости, зато много потребует, ибо у неё ненасытная утроба»?
Что бы там не говорили законодатели мод о женской красоте, мужское воображение рисует невысокую, крепко сложенную, крутобёдрую, высокогрудую женщину с талией осы, которая подарит вам наслаждение».
Тайну Моны Лизы, какой она была, Леонардо унёс с собой в вечность.

«Мону Лизу Джакондо», - продолжал Вадим, - видят разно, каждый по своему.  
Абрам Эфрос так видел «Мону» и писал:
«… музейный сторож, не отходящий ныне ни на шаг от картины, со времени её возвращения в Лувр после похищения 1911 года, сторожит не портрет супруги Франческо дель Джокондо, а изображение какого-то получеловеческого, полузмеинного существа, не то улыбающегося, не то хмурого, господствующего над охладевшим, голым, увесистым пространством, раскинувшимся за спиной».
 
А утончённый писатель, скрывающийся за псевдонимом Пьера Корле, видел «Мону» так:
«Нежность и скотство, стыдливость и затаённое сладострастие, великая тайна сердца, обуздывающая себя, ума рассуждающего, личность, замкнутая в себе, оставляющая другим созерцать лишь блеск её».

Разгадать волшебство притяжения «Моны Лизы» пытается бесчисленное скопище поклонников в Лувре, особенно мужская половина рода человеческого, у которой „крыша едет“, и им мерещится чёрте-что в глазах «Лизы».

Не иначе, как бес попутал Марселя Дюшана, который, якобы, всем рассказывал, что он был в игривом заведении «Молен Руж», где какая-то ла джокондо, чёрт знает откуда появишаяся там после пятого бокала вина, назвавшаяся Лизой, попросила его нарисовать её с усами, и сделать чёрным по белому ниже пупа надпись:
                                               «У меня горячая задница»,
что он и сделал, выполняя волю всемогущей женщины с глазами «Джоконды».
Так родилась «Джокондо с усами и горячей задницей». Её признали, полюбили. Чудище повесили в апартаментах Французской компартии. Портрет, наравне со знаменитым«Унитазом» Марселя Дюшана обозревало руководство компартий всех стран, которые всё более и более раскручивали «шедевр» среди партийной и беспартийной массы планеты.  
Кстати, Дюшана не интересовало, откуда Лизавета приехала и как она оказалась в весёлом заведении. По первой версии, то была Лизка Лахудра из тамбовской Таракановки. По другой версии, была она из Нижней Кундрючки Ростовской области. Лахудра, как рассказывал Дюшан, во время пьянки уверяла, что у неё есть и Верхняя Кундрючка, что и подтверждает вторую версию).
„Ла джокондами“ - весёлыми, игривыми женщинами, кишит Париж. Валом валят из бывшей империи Лизки, Машки, Нюрки и прочие придурки. Их тут, как кильки в бочке. И все, вылупив глаза, рвутся к «Моне Лизе», и не видя у неё усов и притягательной надписи ниже пупа, все интересуются у сторожа:
«А кто сбрил усы и слямзил подпись? Вы чё людям мозги пудрите? Ваша «Моня» без прибамбасов не клёвая лахудра, а „синий чулок в трещинку“.
На что сторож отвечает на всем понятном русском языке: «Идите на хер от «Моны» Винчи и от меня. Спрашивайте у коммунистов, где они прячут свою «Усатую Моню».
И все отваливают от неё на выход, в поисках туалета. А чего его искать? В него очередь от самой «Моны» до кабинки торчка, так что кому надо, без проблем. Ждите своего часа, и помните, что наш автобус отправляется в 17:00, прошу не опаздывать. Если кто не успеет попасть в туалет, терпите. Сходите в гостинице, так как в Париже „до ветра“ ходить нельзя, если вы не хотите поднять международный скандал.
Вот так «килькой в бочке» и дрейфуют массы - к «Моне», от неё к туалету, и на выход.
Любоваться шедеврами нет никакой возможности. Я, что знаю, вам рассказал, вы теперь идите к «Моне», а я вас здесь в холодочке под каштанами на лавочке подожду.

С этими словами потомок Иафета, как он сам представился нам в начале поездки, Вадим, пошёл в тенёк, а мы к «Моне». С этого момента я, как турист, опишу в „записьках“ своего «Дневника“ всё что видел и слышал в Лувре и вокруг него.

                                                  „Записька“ первая
… И правда, как предупреждал гид, «килькой в бочке» понесло всех жаждущих, как и меня с женою, Женечкой, к «Моне Лизе». Затормозиться у какого-либо луврского шедевра было невозможно.
 В общем потоке виделись лишь верхушки картин библейских святых с мадоннами,  женщин с херувимами на руках, художества каких-то мастеров, места для картин в рамах которым на стенах не хватало, и они рисовали на потолке. Кто и что за мастера и как они рисовали на потолке, никто не рассказывал, поэтому мне они не запомнились, и в мой «Путевой дневник непутёвых и прочих записей» их имена и фамилии не попали.
   
Долго стояли в очереди, и когда опять понесло нас в «бочке с килькой», я почувствовал, что  сильно проголодался. Заботливая жена моя, видя вокруг жующих, из своей необъятной дорожной сумки умудрилась достать бутерброд и двухлитровую бутыль воды и сунула мне. Бутерброд я хрумкал, запивая водичкой, до самой «Лизы». Жаль, но Женечка постыдилась жевать в святом месте искусства и двигалась в потоке голодной, что я и записал в свой «Дневник» как факт.
Когда додрейфовали до футляра с «Моной Лизой», Женечка проявила замечательное качество ростовчанки. Она железной хваткой сжала мою руку, расталкивая всех и вся,  поволокла поближе к «Моне Лизе», говоря:
«Смотри ей в глаза, а потом мне скажешь, что ты чувствуешь при этом».
А я после колбасного бутерброда и бутыли воды уже чувствовал, что сильно хочу в туалет „по-маленькому“, а когда увидел, что «Джокондо» смотрит на меня, как анаконда с Миссисипи, в туалет захотелось ещё сильнее и уже „по-большому“, но я не мог сказать. Толпа сдавила так, что ни вздохнуть, ни пёрднуть.
                                           
                                                  „Записька“ вторая
Находясь в сдавленном состоянии, я смотрел на «Мону Лизу» и, памятью перелистывая странички своего «Дневника», набрёл на студенческие записи шестидесятых годов, касающиеся Лиз. Был тогда я, как говорится, „молодой и красивый“, знал не одну Лизу. Но больше всех на «Мону Лизу» была похожа одна армяночка - Лиза Джокондоян, муж которой шёлком не торговал, а выращивал арбузы, и постоянно торчал на бахче.
Какая ж «Мона Лиза» могла терпеть такое отношение к себе? Вот мы и „дружили“ с нею некоторое время. При наших доверительных отношениях на прощание она оставила в моём «Дневнике» следущее признание:
«Друг мой, знаю, я никогда красоткой не была, и смотреть-то особенно не на что, зато на мужчин я смотреть умею так…и знаешь ли, вовсе не колдовством пользуюсь, ты ведь, милый, понимаешь о чём я… нужно только посмотреть на мужчину по-особому, и он тут как тут; рот разинет, как ворона, и через день или два, - а ко мне точно прибежит!
Я-то знаю, чего им надо, так что если кто был понраву, то частенько и получал своё. И только ради любви, ради любви. За удовольствие - любовь дарят, вот что я тебе скажу».

                                                      „Записька“ третья
Глядя на «Мону Лизу Джокондо», я видел Лизу Джокондоян из моей юности, и только теперь понял, за что любил «Мону Лизу» Великий Художник Леонардо да Винчи -
 за Любовь, воспев её верхнюю часть своей кистью в храме света - Лунного, скрыв от всех низ света Звёздного, в котором вся суть Любви и тайна « Лизы Джокондо».
                                                      
                                                   „Записька“ четвёртая
 Завистник и пошляк Дюшан, как я понимаю, „рвал на жопе волоса“ от того что, в силу «кубизма» своей головы и постоянной пьяни, даже краски смешать не мог, как художник. «Таланта» хватило лишь усы женщине пририсовать, как у Чапаева, да оповестить всех о том, о чём его просила не «Мона Лиза», а ла джокондо, Лизка Лахудра - весёлая, игривая женщина, со своей Нижней и Верхней Кундрючкой.      

                                                      „Записька“ пятая
Всё той же „килькой в бочке“ мы придрейфовали к туалетам, жена моя, как каждая ревнивая женщина, пытать стала:
«Ну, как она тебе? Если бы она живая была, ты бы кого выбрал? Её или меня?»
«Женьчик, ты что сдурела!? Ты что, не видишь - у неё ж бровей нет! И сама она, наверное, волосатая, а вид голого тела женщины, покрытого волосами ниже подбородка, это же ужас! Так что ты не ревнуй, дорогая. Ты же видишь - я с тобой даже в туалет приперся, а не с той, что в футляре заперта».
Вижу, - улыбается, как майская роза, моя женщина. Слава Богу, думаю я, пронесло! Скажи ей не в масть, так звезданёт по башке. У меня и так уже лысина на пол головы от моих откровений. Разве можно супругам рассказывать друг другу что-либо личное? Тем более тайное, связанное с другими женщинами? Да Боже упаси! Это же истерика с пеной на губах: - «Развод и девичья фамилия!!!», - которого не будет.

                                                     „Записька“ шестая     
Когда „додрейфовали“ и затёрлись, как во льдах, у входа в общую дверь к туалетам, где светились красочные буквы «МУ» и «ЖО» со стрелками налево и направо, я с прискорбием сообщил жене, что в туалет мне не надо, так как я уже, сильно «упудился» и чувствую, что немножко «укакился».
«Да ты что, сдурел!?, - воскликнула она так, что все „кильки“ на меня уставились. - И тебе не стыдно теперь в мокрых и вонючих штанах в народе находиться!? Ты подумал об этом? Вроде, ещё и не пьяный, а такое вытворил. Эх ты, позорник!
«Женечка, я долго думал об этом и в конце-концов не выдержал и решил, что пусть лучше совесть моя лопнет чем мочевой пузырь. Куда я с порватым пузырём пойду? Кто мне его зашьёт в Париже? Я ж не олигарх какой-то, а шушера. Нам и путёвку в Париж на экскурсию дети подарили по нищете нашей. Пенсия у нас-то какая, сама знаешь. Тут не до жиру, быть бы живу. Я уж как-нибудь переморгаю грех свой, а ты иди, пока не поздно. Давай твою сумку, я посторожу, а то не дай Бог сопрут, пока ты своей персоной заниматься там будешь».
«Смотри мне, к «Моне» побежишь, пока я в туалете буду, лишу пайки, голодным будешь. На, держи сумку, ссыкун несчастный. Стой тут и строчи похабные „записьки“ в свой дурацкий «Дневник».
«Ославила» меня перед народом, и пошла, а я остался, униженный и оскорблённый.
Достал свой «Путевой дневник…», зафиксировал „запиську“ шестую, и взялся за

                                                   „Запиську“ седьмую
 …Воробей я стрелянный! Ещё из времён Советского Союза знаю, что такое „очередь“ и какие забавные приключения в ней происходят. Поэтому сумку Жени, перекинув ручки через голову, повесил себе на грудь, кое-как вытащил шнурок из левого туфля и привязав им письменные принадлежности к сумке, чтоб никто не спёр, мои „Записьки“,
пока я зорко слежу за всеми  „кильками из бочки“.
Ага! Вот он, первый „шустряк“! Прилип передом к заду расфуфыренной „ла худры“ и парится! А она крутится, как вошь на гребешке, да с подружкой зубоскалит, будто ничего не чувствует. Это старая уловка бабская - мужчину „припарить„. Вот и эта, когда почувствовала, что „шустрячок“ спарился, как заорёт на весь Лувр:
«Мужчина, вы зачем мне платье промочили!? Я не писуар! Как вам не стыдно!
Хоть «Все мы, бабы, - стервы.….», но не такие ж кобели, как вы, - на всё метки ставить.
«Девушка, простите, пожалуйста. Я не хотел. Не знаю, как это у меня получилось. Давайте я вам платье застираю в туалете», - лепетал „шустряк“.
«Я те сщас «застираю» по роже, хамло. И кто вас с такой культурой в Париж пустил? -
орала „ла худра“.
Распустивши уши свои, как эхолоты, я ловил все звуки из туалета Лувра, как будто для меня это было жизненно важно. У меня, наверное, фрейдовский механизм на подглядку и подслушку хорошо устроен, да я ещё и „Записючки“ в то же время делать успеваю. Если бы не это, я никогда бы не „написюкал“ в «Дневник» ни одной строчки, а так вот, как видите - экскурсию в Лувр запечатлел.
Хотел захлопнуть «Дневник», но тут в уши мои ворвался радостный глас из туалета женской половины:
«Машка! Ты ещё сидишь?»
«Сижу. Как тут клёво! Унитаз как кресло! Ты не спеши, давай ещё побалдеем. - отвечает та.
Толпа заволновалась. И вдруг слышу голос моей благоверной:
«Я тебе сейчас „побалдею„! А ну слазь и катись отсюда! Тут уже никакого терпежа нет, а они расселись тут».
Это то, что я услышал, а увидел - несколько женщин, которым, видимо, нетерпелось, бросились к кабинкам, где унитазы как кресло, и начали тарабанить кулаками в дверцы, голосом перекрывая общий шум Лувра:
«Выходите, сучки! Счас же выходите!»
А какая - то баба, лет семидесяти, имеющая, как я понимаю, опыт в жизни, пригрозила тем, в кабинках:
« А ну быстренько выметайтесь, не-то замочу вас, проститутки паршивые, в сортире!    
У меня это не заржавеет! - и бахнула кулачищем, как кувалдой, в дверцу кабинки, отчего та слетела с петель вместе с запором.
Желание „побалдеть“ у девах слетело вместе с дверцей, и они, напяливая трусы и джинсы, на скорости дали ходу на выход из Лувра. Вслед мужики им улюлюкали.
Я заострил своё внимание на той бабе и пришёл к выводу, что Леонардо да Винчи писать портрет с неё бы не стал. В ней отсутствует женственность и таинственность «Моны Лизы», которая ни коня на скаку остановить не сможет, ни в горящую избу войти. А вот женообразному Дюшану она бы „спозировала“ по башке, чтоб усы женщинам не прималёвывал, как в наших сортирах и на заборах. Хотел развить „писючку“ своих наблюдений, да Женечка вышла из туалета и приказала:
«Давай ноги в руки, и к автобусу! Если успеем, на Эйфелеву башню попадём».
Мы рванули, а за нами вся наша группа, даже те, кто не дождался очереди в туалет.  

Продолжение следует