«Ведь если ты смолоду счастье любви не познала.
Твоя быстротечная юность напрасно пропала...»

Обейд Закани.

    
    В августе 1950-го года мама и отчим забрали меня из хутора в город на жительство. Бабушки, мать-героиня, царствие ей небесное, сказала:
    - Мотька, забирай свого Луципера. Вин мини уже пичинкы проиив.
    «Луципер», как потом выяснилось - это Люцифер, существо в чертячьем обличье. Может быть, бабушка была права, так как я был «шкода ще та», за что дедушка, бывший в Первую Мировую войну урядником в казачьем полку, лупцевал меня ремнём «добрэ». От серебряных бляшек его ремня на моей шкуре печатались знаки казачьей доблести и моего шкодливого пацанячьего «геройства»...
Бабушка была, наверное, права, так как в послужной список моего «университетского образования в жизни» не могли случайно попасть характеристики её, дедушкины, дядьёв и хуторян.
     Дедушка называл меня «собачья пичинка», чему я удивлялся и задавал ему вопрос:
    - Дедушка, а почему собачей, а не свинячей? - на что он грозно смотрел на меня и отвечал:
    - Много знать будэшь, быстро постариешь.
У дядьки Мишки я был «цуцыныня», у дядьки Федьки «ханджей», у дяди Пети - «Федькин-Мотькин», а бабушка страшнее всех называла – «чёрт з рогамы, як твий батько з матэрью», как-будто моя мама не была их дочерью, а на свет божий появилась от чертей, а у отца моего предки не были добрыми казаками-запорожцами.
    Тут крылась причина вражды и неприятия. Но об этом в другой раз и в другом месте

    ...Так вот, класс в школе, куда меня определили, был переполнен, как и все другие. Школы-то война разнесла в «дрибадан», а вот эту, в которой мне предстояло учиться, немцы приспособили под конюшню, о чём напоминали обгрызанные лошадьми подоконники.
    Анна Филиповна, царствие ей небесное, учла мой деревенский говор степняков, и, чтобы я не хохотал над двумя пацанами-заиками, Витькой Степановым и Витькой Сердюковым, первый из которых был, как сметана белый, а второй огненно рыжий, как наш хуторской кобель у Токманей. У обоих мордочки в конопушках, будто просом посыпаны и глаза белёсые, как у судаков мороженных, меж них посадила меня за одну парту. Обычно Витьки сидели молча. Писали, почти положив голову на парты, притом высовывали языки при писании, что смешило. А, когда Мария Карповна, армянка, «учихалка» по немецкому языку, вызывает:
    - Сюрдюков, чатай абзац, а ты, Сыпанов, пириводи...

Тут такой цирк начинался, что у меня колики в животе наступали и я, как курица в жару, закатывался от хохота!
Представляете, Сердюков начинает: «И-и-и –их... б-б-б-ин», а Степанов, вроде, как переводит: «Д-д-ду-би-и-и-ист...», а Рифат, остряк татарин, переросток от всех нас на шесть лет, добавлял: «Ер зи ист конопатый!»
Мария Карповна в обмороке, подаёт знаки руками «Молчать!!»
А тех, как прорвало! Один заика выделывает: «А-а-а-а...», другой заика: «Бе-бе-бе...», а татарин вякает для потехи: «херь зи есть!» И так минут десять.
    Девчонки, уткнув мордашки между ладошек, «п...ся кипятком», пацаны ржут, как «молодые жеребчики», а я меж заиками корчюсь от удовольствия и коликов в организме.
    Витьки, видя как я хохочу, начинают колошматить меня учебниками немецкого языка по башке. Мне приходится обороняться, как самый настоящий «Луципер»... Парта мешает и мы выкатываемся к учительскому столу, где посвободнее. Мария Карповна выскакивает из класса и вскоре приводит нашу классную, Аннушку, как мы её звали, а у неё - фронтовые замашки. Она молча хватает за уши и растягивает нас по углам, приказывая: «Стоять до конца урока!»

    Первая проблема моего врастания в городскую жизнь, как видите, стала проблема смеха. Из-за неё не раз Витьки турзучили мне бока, как настоящие дрессировщики цирка «Щипито» школы.
    
    А у Витьки Крылова, моего одкоклассника, другая проблема. Его в войну звездануло куском мёрзлой земли по черепу во время бомбёжки. С тех пор он «глухопердя», но хороший товарищ, и, когда он на самом деле пёрднет, он не слышит, и удивляется почему все вокруг хохочут, глядя на него. В недоумении, он спрашивает:
    - А чё вы смеётесь?..
А когда это случается на уроке арифметики, то вообще хохма для учащихся, а для учительницы, Валентины Михайловны Крузе, на глазу которой огромное бельмо, наследие войны, - беда. Она не может успокоить нас, доходит до истерики, швыряет учебники, тетради и всё, что под руку попадётся, не кричит уже, а хрипло визжит. Так визжала свинья в предпоследних вздохах, когда ей под Рождество не-то глотку  перерезали, не-то обухом топора по черепу жизнь кончали мои дядья. Видно у «Крузихи» такой визг - последственное из войны. Та, наша свинюха, визжала, взывая о помощи, как и «учихалка» по арифметике.
Визжит до тех пор, пока в класс не заглянет завуч или ворвётся учитель физкультуры, Павел Яковлевич, бывший батальонный разведчик, он же спец по добыванию языка и умению заткнуть ему рот, чтоб не выдал своё пленение и разведчиков. Порядок он устанавливал одним своим видом Геркулеса.
    Догадываясь, что смеются над ним, Витька спрашивал:
    - Кого отметелить? - А кулаки у него были с добрую тыкву-ханку. Кому засветит такой ханкой в глаз, долго потом тот светит днём и ночью синюшным светом друзьям и недругам в назидание, подмигивая, как бы говоря: «мало не покажется».

    Все девчонки и ребята в классе были замечательные. Я, передравшись со всеми приблатнёнными Микитами и Джулями, Жеребцами и Кошкиными, обрёл себе друзей на долгие годы.     Витька Крылов, Юрка Зубачёв и я стали закадычными друзьями. Мы были часто и густо в домах друг друга. Нас не смущала бедность в наших хижинах и одеждах, мы делились последним куском хлеба, играли во все пацанячьи игры: жёстку, айданы, в стеночку, в очко, городки, отмирного и многие другие игры.
Совместных игр с девчонками было так же много: в жмурки, пятнашки и так далее. Особое поветрие для всех были фантики. Повсюду только и слышалось: «Больше цвета не даю, качество не меняю». В фантики умудрялись играть даже на уроках. Мало кто ел конфеты, а вот фантики (обёртки конфет) были у всех и в изобилии. Их собирали на улице, их меняли на всё, их выигрывали, и только не крали друг у друга. За это можно было жестоко поплатиться.
Неписанный кодекс пацанячей чести мы соблюдали.
    У Витьки Крылова была сестричка. Ей было около семи лет. Красивенькая. Как и Витька, крепенькая, не глухая, но картавенькая. Меня звала «Мися».  
    Приходя к Витьке, я часто играл с Дашенькой. Она залезет ко мне на колени и просит:
    - Мися, яскаси мне скасаську пьё Ивана саевися.
Что же делать, рассказываю. Только расскажу, а она:
    - Мисиська, яскаси пьё Беёснеську и семь гномов. Рассказываю.
Она слазит с моих колен и предлагает голосочком, которому невозможно отказать:
    - Мисиська, давай в пьятки игьять. Я пейвая пьясюсь! Закьевай гьяськи!
Я закрываю глаза и считаю: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не заховался, я не виноват».  
Прислушиваюсь. Тишина. Начинаю искать. Заглядываю в короб печи, заглядываю во все углы, делаю вид, что никак найти не могу, а сам-то знаю – под кроватью у матери она спряталась. Нарочно ищу долго, вроде сам с собою разговариваю:
    - И где эта девчонка могла спрятаться? Ни в шкафу её нет, и под столом нет. Ну, Дашка, найду тебя, задушу! Ты у меня повертишься!
Поищу-поищу ещё немного, а потом заглядываю под кровать, а она там в уголочек забилась, ротик ладошкой прикрыла и смеётся, зыркая на меня своими голубыми, как васильковое небо глазками.
    - Ах ты ж , девчонка противная! – вроде возмущаюсь я, - ты куда это залезла, вредина такая?! А ну вылазь! – говорю я, а она в ответ:
    - Это тебе покасалось! Нету тут меня! Исси ютьсе!
Лезу к ней под кровать. Чтож поделаешь?! Не обижать же девчонку. Полезу к ней, хватаю за руку:
    - А это кто?! Не ты, Дашка?!
    А она:
    - Это не я! Это пьивидение!
    - Я вот сейчас вытащу это приведение на свет и будет оно жмуриться!
Дашенька вырывается, завязывается меж нами борьба. Она отчаянно сопротивляется. Я, конечно, ей немножко поддаюсь, но никуда не денешься – наши тела сплетаются в самых спортивных вариациях борьбы, с захватами ногами, прижатиями, налеганиями и объятиями, что нравится ей, а мне - тем более.Потом Дашенька, вырывается и вся раскрасневшись, убегает.

Кое-как вылез я из-под кровати и ушёл домой. Я перестал ходить к Витьке домой, но ему ничего про наши игры не сказал.
Прошло некоторое время, и Витька в школе мне говорит:
    - Дашка заболела. Мамка говорит, что тяжело.
Мама Даши лишилась сна и покоя. Участковый врач определила: - воспаление лёгких, лечение одно – уколы. Приходила медсестра и Дашеньку колола и колола
Она уже не плакала, лежала слабенькая, горячая,... смотрела на маму. У мамы всё каменело в груди.
Врач приходила каждый день. И вот она сказала, что наступил тот самый момент, когда... Ну, словом, все маленькие силы Дашеньки восстали на болезнь, и, если бы как-нибудь ей ещё и помочь, поднять бы как-нибудь ей дух, устремить её волю к какой-нибудь радостной цели впереди, она бы скорей поправилась. Нет, она и так поправится, но ещё лучше, если очень-очень захочет сама скорей выздороветь.
    Мама опустилась на колени перед лежащей на кроватке дочерью и обращается:
     - Доченька, чего бы ты вот так хотела сильно? Ну-ка, подумай. Я всё для тебя сделаю. Сама не смогу, попрошу волшебника. У меня есть знакомый волшебник, он всё может.
    Дашенькина ручка шевельнулась на одеяле, она повернулась к маме и сказала тихо-тихо:
    - Я хосю стёб Мисенька пьисёл. Он хоёсий и волсебник.
    - Ты хочншь чтобы Миша к тебе пришёл?
Даша закивала головкой, у неё даже глазки живо заблестели.
    - А если он не захочет придти? Ты же знаешь какие они мальчишки. У них один ветер в голове, чем он тебе поможет?
    - Есси он ни пьйдёт, я умлу.
У Дашеньки в глазах показались слёзы. Она в досаде сдвинула бровки, зажмурилась и отвернулась к стенке. Мама видела, как большая слеза выкатилась из уголка глаза Дашеньки, росинкой ясной перекатилась через переносье и упала на подушку.
    Доченька, - взмолилась мать, - я сейчас попрошу его придти, не плачь... Сейчас, доченька..., ладно? Только не плачь...
    Витьке строго-настрого приказала быть дома, а сама побежала домой к нам.
    - Мишенька, Дашенька... заболела... Она очень хочет видеть тебя. Пойдём, пожалуйста. Я тебя Христом Богом прошу. Она говорит, если ты не придёшь, она умрёт.
    - Тёть Надь, да я же не врач. Чем я могу ей помочь?
        - Мишенька, миленький, помоги ей. Побудь с ней. Я этого вовек не забуду, ты только помоги ей выздороветь. Она говорит, что ты самый лучший волшебник.
    - Скажите ей, что я вот сделаю уроки и приду. Буду с ней до тех пор, пока она станет здоровой.
    Когда я пришёл и подошёл к кроватке Дашеньки, она посмотрела на меня и произнесла:
    - Мисенька, как я тебя сдала! Потлогай губками какие у меня хояцие ссёцки.
Я красный, как варёный рак от стеснения, в присутствии мамы Дашеньки, коснулся губами пламенных щёк девочонки.
    - Мамоська, ты тепель не бойся, я тепель не умлу. Я буду лесать, а Мисенька мне скасеську пьё пьинься на белом коне ясскасет.
    Мама вышла. Я рассказываю про принца на белом коне. Вижу, Дашенька млеет от этой сказки, а потом перебивает:
    - Мисенька, ты мой пьинс. Та спас меня. Я хосю тебя посиловать. Наклонись ко мне.
Я исполнил её желание. Горячечьные губы Дашеньки впились в мои, и она долго не отпускала меня...
А когда отпустила, радостно сказала:
    - Я уже пости совсем сдоёва. Мы есё поцелуемся и я совсем высдоловею. Вот увидешь!
    К вечеру губы наши распухли. Дашеньке явно понравилось, и когда вошла её мама и спросила:
    - Ну как у вас? – Дашенька с жизнью в глазах, ответила:
    - Мамоська, я усе совсем сдоёвая! Я се говорила, сто Мисенька – настоясий волсебник!