Миллионы солдат, вернувшихся с войны, были так исковерканы ею, что почти не могли уже жить нормальной жизнью. По ночам они продолжали ходить в атаки, а днём падали наземь у пивных ларьков, без конца дебоширили, разгоняли родных и любимых, которые их так долго ждали. Они быстро спивались и гибли уже в мирной жизни или попадали в тюрьму за преступления.
Что же тогда говорить о штрафниках, этих праведных и неправедных невольников войны, которых бросали на самый «горячий» участок, которые шли в атаку на разящие пулемёты первыми, которые должны были «искупить свою вину кровью»?
Немногие из них вышли из того ада...

Бонит Александр - один из «заговорённых». Он всякий раз будет выходить из ада боя целым и невредимым.
    -Только однажды, - рассказывал дядя Саша, - крохотный осколочек чиркнул меня там, где чиркают маленьких еврейчиков в синагоге. Я был уже не маленький еврейчик в синагоге, и не пищал, а, расстегнув мотню, взвыл. В голове запрыгало:
    - В санчасть бежать? Это же, как пить дать, заградники с пулемётов срежут.
Притаиться в кустах? Так особисты сцапают и чпокнут за трусость. В голове звон, и вдруг слышу - мама моя, Шейла кричит:
    - Вперёд! Вперёд, Шурик! Ни шагу назад!
Зажав одной рукою ранение, другою автомат, бежал, обезумев, в атаку и орал благим матом, поминая всех богов с их боженятами. А когда мы, оставшиеся в живых несколько штрафников, взяли ту безымянную высоту, я показывал свою срезанную осколком плоть и кричал:     
    - Я искупил! Я искупил свою вину кровью!
    - Счастливчик, - говорили ребята и, почему-то, хохотали.
У мёртвых фрицев мы сняли фляжки со шнапсом, и на радостях, что остались живы, дёрнули, попадали на земельку, политую кровью, и обнимали её, как любимую. Потом Васька- штрафник ещё со знаменитой Армейской Отдельной роты, начал выводить, а мы пьяноголосо орать:
                      Литять па небу самалёты-бамбавозы,  
                      Хатять засыпать нас зимлёю и навозом,
                      А я, малоденький мальчишка,
                      Лет так двадцать, тридцать, сорак, сам ни знаю,
                      Ляжу с аторваной нагой,
                      Зубы рядом, притваряюсь.
                      Ка мне падходить санитарка, звать Тамарка:
                      - Дывай-ка рану первяжу, сама рядом с табой лягу.
                      Дли антиресу.
    - Эй, вы, спивакы, чи живи, чи с того свиту гласы подаетэ? - прервал нас голос хохла из похоронной команды, - може кого доризать трэба? Чи лопатою добыть?
И что вы думаете!? Васька, спивак сраный, и говорит хохлу:
    - Вот Сашке Бониту дорезать надо, а то у него ещё много осталось после осколочного обрезания!
    - Ну не паразит!? Как вы думаете? - наливая водки в стаканы, спрашивает дядя Саша вернувшихся с войны мужиков, теперь его собутыльников.
Хохол дерябнул с нами, милостиво разрешил сесть на телегу, груженною растерзанными телами убитых штрафников, и мы благополучно прибыли в место сбора для оставшихся в живых. Я тут же побежал в санчасть, показал всем врачам и медсёстрам своё ещё окровавленное ранение и потребовал:
    - Видите, я искупил свою вину кровью! Включайте в списки!
А начальница санчасти, такая белокурая красавица, у которой, почему-то, недоставало трёх верхних передних зубов, и говорит:
    - Я такого чистого обрезания отродясь не видела! Это же ювелирная работа! Как ты умудрился так чисто срезать всё ненужное, а оставить такой шикарный обрезок!? Тебя, такого умника, сам бог создал для штрафбата. Вон сколько вашего брата полегло пока ты обрезанием занимался. Так что, Бонит, не финти, искупай свою вину до победы, а то тебя особняки за симуляцию на поле боя за обрезок на берёзе повесят. Жалко будет такого красавца потерять.
Сёстры милосердные займутся твоим прелестным обрезком. Они тебя поврачуют - и всё пройдёт. Женские ручки - целебный бальзам при любых повреждениях. В тыловой госпиталь отправлять тебя не будем. Выходим сами. Смотри какие у нас девчата! - одна краще другой. Ты нам нужен здесь, Сашенька. Досвиданьица, голубчик…

    - А в сорок первом я был не просто «голубчик», - продолжал дядя Саша, - а Сталинский сокол. Лётчик-истребитель, старший лейтенант. Безумно любил на земле и в небе свою маму, жену и дочь. Когда мне сообщили, что во время бомбёжки прямым попаданием разворотило дом, в котором жили мои самые дорогие люди, я просил командование отпустить меня хотя бы на день к тому страшному месту. Мне отказали. Был я молод и горяч, а самое главное - я любил. Самовольно поднял свой истребитель в небо и взял курс на Киев, месту гибели моей семьи. Не довелось мне увидеть дорогие останки. Четыре истребителя принудили меня приземлиться. И загудел я в Отдельную Штрафную роту рядовым. С июля сорок второго лез в самое пекло, надеясь быть убитым. Но судьба зачем-то меня берегла, переводя из штрафных рот в штрафные батальоны до конца войны…
Кончилась она, да не кончились мои мучения. Зафинтилили меня срок дотягивать на рудники урановые. А там хуже чем в штрафбате - войны нет, а смерть неведимкою в тебя залазит, и никакой кровью не искупить свою вину. Не предусмотрено законом.
А я уже кайло в руках держать не могу, вот-вот копыта откину. Начальники, по совету врачей, порешили меня на все четыре стороны света отпустить, так как я не знал к кому и куда мне ехать. И вот я, кашляющий, беззубый, облезлый и обрезанный во всём, оказался на свободе. От моей образины и справок в отделах кадров шарахались как от прокажённого.
Тогда я взял свою фронтовую гитару и к пивнушке подался. Там и через десять лет после Победы много бывших фронтовиков души свои искалеченные заливали. Притулился к забору, прошёлся по струнам фронтовой подруги, и, со слезами на глазах, запел:
- Я был батальонный разведчик …
Мне тут же кто кружку пива, кто тарани хвост приподнесли. Интерес ко мне пошёл. К     вечеру я был сыт, пьян и нос в табаке. А назавтра прочтя стихи:
                                 Это жалко глядеть на калеку.    
                                 На обрубках потерянных ног       
                                 Он ползёт по двадцатому веку
                                 Чуть не сердцем по пыли дорог.
                                 А когда-то бороздил их ногами
                                 В боевых фронтовых сапогах
                                 И оставил их синей России,
                                 Как признанье любви на полях…
стал я «Артистом». В эту пивнушку народ валом повалил «Артиста» послушать.
Я им такие анекдоты выдавал из жизни «стоячей» и «сидячей», что от смеха каждому «жить стало лучше, жить стало веселее», а мне пьянее.       
Мир не без добрых людей. Там же, у пивной, появлялся квартальный мент, старшина Лысенко Василий, двухметровый великан. Он был справедлив, как говорили. Своей полевой сумкой, в которой лежал обыкновенный кирпич, он мочил не всех подряд, а достойных. Ну, думаю, примочит он меня своей сумкой, и капец моим куплетам про батальонного разведчика. Васька-то был не писаришка штабной на фронте, а гвардии старшина роты особого назначения. Как муху, мог пришибить любого кулачищем. А ежели сумкой с кирпичом огреет, то одно мокрое место и останется. Съёжился я, а он говорит мне:
    - «Артист», ты тут довыступаешься, что тебя на Магадан погонят скорым «телятником». Я тебе посоветую пойти к сердобольному начальничку, прорабу на стройке, которого зовут Абрам Моисеевич Рувим. Он в 108 Управлении прорабствует.

Попёр я к нему. Захожу в прорабскую. Вижу, за столом гомодрилоподобное чудище, в бумагах копается, на меня не смотрит, спрашивает:
    - Ты с чем пришла? Если насчёт работы, то на топчанчике располагайся.   
Стою у топчана. А он и спрашивает:
    - Ну, что? Готова? Ты в штукатуры хочешь или маляры? Посмотрим, на что ты способна.
Я, дурак-дураком, не знаю что делать или сказать, а он:
    - Ты долго ещё стоять будешь? Или ты хочешь, любезная, чтобы я тебе трусы снял?
    - А это зачем? Я ж проситься на работу пришёл, а не жопу показывать. - выпучив глаза, говорю я .
Он медленно повернул голову в мою сторону и, осмотрев меня инквизиторскими серыми глазами, которые поблескивали из-под кустистых бровей, промолвил:
    - Так ты не девушка?
И тут я увидел его лицо! Какой огромный нос! А рот! А торчащие зубы меж вывернутых заячьих губ! И из всего этого донеслось:
    - А я не отдел кадров.
    - Абрам Моисеевич, я ж вашего поля ягода. Вот посмотрите. - Я быстренько расстегнул штаны и вместе с трусами спустил их до колен. - Видите? Обрезание как и у вас.
Он почесал свою облыселую репу и говорит:
    - По моей части с девок пробу снимать, а после определять в штукатуры или маляры. Ты к Паталаху иди. Он в 102 Управлении. Печниками интересуется. Может и тебя оприходует, хоть у тебя кожа да кости.
Однако, увидев моё обрезание, признал во мне сородича из избранного Богом народа иудейского, и, закрыв глаза на моё прошлое, дал мне настоящее - пристроил на склад стройматериалов разнорабочим.
Я тут же положил глаз штрафника-разведчика на всё, что «плохо лежит», и обратился к народу, строящему себе халупы после военной разрухи:
    - Граждане, всё, что надо, - за бутылку!
Заказы пошли на брёвна, доски, цемент, стекло, известь, мел, оконные рамы, двери, олифу, краску, гвозди, обои в таком количестве, что пришлось обратиться в «Гуждвор» и договориться с драгалем о доставке заказов клиентам. Весь день я был в работе, а к вечеру упивался похлеще чем у пивной.
В убогой комнатушке семейного барака, где пригрела дядю Сашу вдова, тётя Фаня, он распивал очередную бутылку, брал фронтовую гитару с чёрным бантом на грифе и, плача, пел:
- В разбитом сердце нет любви…