1946-й год. Кто ж его, из родившихся в предверии  или в самом пламени войны, не помнит? Первый год после войны. Радости-то сколько! Победа!

Кое-кто в сорок пятом с войны той страшной вернулся в хутор. А кто ещё -раньше.

Вот дядька Васька Зезекало раньше всех вернулся, ещё в сорок первом. Был он не дезертир, нет, нет, что вы!

Его привезли на машине, как начальника какого-то. Сбежались мы, и стар и мал увидеть Василия, и пораспросить, не встречал ли кого из хуторян под Москвой. И какой же ужас охватил всех, когда тётка Мотя, жена Василия, вылезла из кабины машины с дядькой Васькой на руках. Все увидели, что он без обеих ног и без одной руки. А ведь кузнец какой был! Подковы не только ковал, но и разорвать ручищами мог.

Бабы заголосили:

     - Васенька-а-а, ридны-й-й ты наш, шож с тобою ироды зробылы?! 

Дядька Васька, утирая слёзы оставшеся рукой, еле говорил:

     - Сам я, бабы, выноватый. Як выскочив из окопчика и побиг, як и други люды, впэрэд, тут мэнэ и розирвало на кускы. Мина проклята.

Я хоть живый остався, а скилько хлопцив до Бога полытило! Хто бэз, рук бэз ног, а хто кусманамы, як тряпкамы. На миннэ полэ мы попалы. Хтож ёго знав, шо воно там. Пид Москвою одни, мабудь, Сталин та Жуков шось зналы, но про цэ миннэ полэ воны тожэ нэ зналы. Ото так я и отвоювався. Як жить будэмо, ума нэ прыложу. Луче б мынэ сувсим разирвало. Поплакала б Мотя, тай нэ мучалась зо мною.

      - Шо ты говОрэшь, Васылёчек?! Я тыбэ на руках носыть буду. Ты тилько голову нэ вишай. Выжэвэмо. Ось побачишь, - сквозь слёзы уверяла тётка Мотька.

И понесла своего мужа в невеликую хату.

Как и что там у них было, один Бог знает, но в конце сорок второго года тётка Мотя, молодая и крепкая, родила. Да не просто родила, а...тройню!

Одного пацана назвали Владимиром. В честь Владимира Ленина.

Другого, что появился на свет божий через семь минут после Вовки – Николаем. В честь святого Николая-Угодника.

А третье чадо, девочку, Алёной нарекли. В честь Святой Елены.

Жилось не сладко всем хуторянам, как и всему народу страны.

И, правда, не под немцами побывали, а под румынами, но хрен редьки не слаще.

Румыны хоть и фашистские вояки, но всё ж люди, и особой жестокости к хуторянам не проявляли, разве что «курки, яйки» требовали. Да по женской части не отказывали себе в удовольствии. Это ж известно – завоеватели.

К счастью, драпать им пришлось после Сталинграда. После себя оставили они немало оружия в Панском лесу, да по балкам орудий всяких неисправных, трупов лошадей, которых пристреливали, да быков, которые им фуры громадные тягали. Одна лошадь недострелянная осталась. Её Танкой мы, пацаны, окрестили. Была она масти вороной, а по породе - тяжеловесной. А быков аж два осталось! Одного Бздюхой назвали, другого Валетом. Первого понятно, почему так назвали, а вот второго, убейте, не помню.

К сорок шестому году Вовка, Колька и Ленка подросли и мотались по улице, как оглашенные. Хорошие они были, и без прозвища им никак нельзя. У всех прозвища, а они что, лысые? Или у Бога телёнка съели? Нет, нет! Как это без прозвища?! Какие ж казаки без прозвища?!

Жорка Будник, это который потом «румынским шпионом» станет, хоть и шкет, но бедовый был. Он и кликухи присобачил тройняшкам.

С лёгкой руки Жорки

Вовка стал – Зезепукало,

Колька – Зезекакало,

Ленка – Зезеписяло.

С тех пор, попривыкнув, они откликались только на свои клички.

А теперь перенесёмся в края наши расчудесные! Где две степные земли, Донская и Кубанская, как две сестры, обнявшись под одним небом, слушали пенье жаворонков – птиц солнца, в Приазовье, где всегда был хлеб, даже в войну. А тут на тебе – последнюю озимку посеяли в сорок пятом, а морозы такие трескучие в ту зиму случились, что посеянное почти вымерзло, а что осталось -  выгорело от страшной засухи в сорок шестом голодном году.

На трудодень взрослым колхозникам после уборочной выдавали совсем мизер пшеницы, по двести грамм.  Всё в «закрома Родины» сдавалось.

Оно и понятно, у колхозников хотя бы огород есть, а в городе? Хлебушек по карточкам, четыреста грамм на едока и больше ничего негде взять.

Колхозники не радовались, но и не ныли, работали, не жалея живота своего.

Нам же, пацанам и девчонкам, никаких трудодней не полагалось.

А мы  свой вклад в «закрома Родины» всё ж вносили.

В организованном порядке собирали колоски, были погонычами лошадей при сенокосилках, или быков в ярме, впряженных в фурманку с зерном, от комбайна на ток и обратно, пасли скотину, да мало ли на селе работы, когда людей раз-два и обчёлся.

Дети, оставшиеся после войны живыми, быстро взрослели. Правильно ведь говорится: «Голод - не тётка, блинами не накормит», вот мы на «тётку» и не надеялись, бились за жизнь, как то и водится в животном мире.

Драли грачинные яйца в Панском лесу к Пасхе. Поедали немыслимое

количество всяких корешков и трав. Особенно молоденькую травку обожали жевать,  мы её «козликом» называли. А молодых побегов будяка сколько сжёвано?! Камыш – тоже зелень добрая! А земляные орехи, которые мы, как собачки лапками, выгребали, это же – деликатес! Так это ручками-лапками быстренько-шустренько поработаешь, и...хап в рот!

А тут и колосовые подходят. Это ничего, что они ещё молочной спелости. Мы их осторожненько трём в ладошках и зёрнышки ...хап! в рот.

Наешься не спелой пшеницы – пузо раздуется, как на седьмом месяце беременности, и урчит:

         - У-у-р-р, в-р-р, - как будто движок заводится перед началом кино в школе,  и опять, - Ур-р, вы-р! вы-р-р-р, - да как бахнет из выхлопной трубы! Аж на три метра тебя отбросит с того злополучного места!

Взрослым хуже нашего было. Пахота от зари до зари. Не могли они себе позволить вольности пацанячей.

Не могли же они, как мы, пацаны, на бригаде наловить воробьёв, которых там было видимо-невидимо, да на костёр! Это зимой, а с весной, бог ты мой! -Сколько перепелов в полях! Опивались их яйцами, а такой вкуснятины, как жаренные на палочном вертеле перепела, я потом в жизни не ел.      

Как я уже говорил, Жорка, - шкода был ещё тот. Он и верховодил нами. Говорили, что мать его с нехристями водилась, а потом Жорку родила от румына, но это брехня.  Напрасно на Жоркину мать налепили. Все под румынами в то лихое время жили, а Жорка то родился ещё в печально знаменитом тридцать седьмом.        

Жорка, как и положено хуторскому пацану, кликуху свою имел – «Румын».

И как он не бесился, кому он только морду не квасил, во имя избавления от оскорбительной кликухи, «Румыном» остался до конца дней своих. А когда его обвинили в «шпионаже», то за ним окончательно утвердилось звание – «Румынский шпион».

Жили Будники на самом краю хутора, под Панским лесом, в котором, прячась в заросшей камышом и осокой с прогалинами, меж зелёных листов, на тонких стеблях которых белые купавки, нежащиеся под солнцем, змеилась река, как и лес – Панская. А у самого леса - толока, где пасли мы, пацанва и девчонки, телят, свиней, а то и индюков с гусями. Толока – это же рай на земле! Здесь буйство трав, ещё с времён пришествия Адама к нам на Землю, и цветов, которых всех не перечислить, но особо в памяти моей остались: «Ванины кудри», да чудные «Анютины глазки» по этому раю.

Сидим, бывало, по-татарски поджав ноги, на толоке и мечтаем о своём будущем. Думки –то у всех разные, но из войны их ноги росли. Вот, к примеру, Мишка, по прозвищу «Ханджей» мечтал стать партизаном, на что и Шурку Копыля подбивал, и место партизанщины определил – плавни Кубани.

Колька Кислый в лётчики метил, а брат его – Вовка в моряки. А Витька Токмань спал и видел себя танкистом. Ну, а девчонки то санитарок, то зенитчиц из себя строили. Одна Зойка Михайлючка учительницей в школе мечтала быть.   

Никто и слушать не хотел Жорку, который хотел стать фронтовым спецкором, все знали, что он «Румын» и дальше этого не пойдёт. Злился он на нас за это здорово.

И до чего же он, паразит, дозлился и додумался?! Как на духу, рассказываю.

Был у них сарай, в котором коротали свой век подсвинок да куры. А ещё хранились от дождя мешки с половою, отрубями, мучкою, в углу солома, всё, из чего будничиха, Жоркина мать, варганила дерть. Ну и всякая прочая дребедень.

Сараи в те годы не запирались, так как никому в голову не приходило воровать.

На ночь подпёр дверь каким-нибудь дрючком или ещё чем-либо и все дела.

Конечно же в сарае никакого окна, так что при закрытых дверях темень там, жуткая. Вот Жорка, не даром «Румын», как-то говорит:

          - Какой же из тебя лётчик, Колька, будет, если ты  темноты  боишься?! 

          - Я?! Боюсь?! – возмущается будущий «лётчик».

          - И ты, Вовка, моряком не станешь , боишься темноты, - затравливает он мечтающего о море .

          - А тебе, Токмань, танка вовек не видать. В танке всегда темно от горючки и пороховой гари.

Сижу я, жду своего приговора от Жорки, а он как захохочет и говарит:

          - Ханджей! Ну какой из тебя партизан, если ты даже днём на кладбище зайти боишься?! А в потёмках точно в штаны наложишь! Как и дружок твой.

Все мы готовы были убить «Румына», но мы без предводителя не хотели оставаться. Решили ему доказать, что потёмок не боимся.

А он говорит:

           -Не боитесь?! Тогда айда до моего сарая и сейчас же проверим вашу храбрость.

Шурку Доценко, по прозвищу «Писатель», для присмотра за нашей худобой, оставили на толоке, а все  майнули на подворье Будника.

Девчонки, эти любопытные тетери, за нами увязались. Как будто не знали, что мы из-за них не то что в тёмный сарай зайдём, а хоть в ад киданёмся с безумной головою и любовью к ним. За ними рванула и шкетня поменьше, которую возглавляли «Зезепукало», «Зезекакало» и их чумазая сесрёнка «Зезеписяло», которая бежала и кричала:

           -И меня возьмите! Я уже большая! И темноты не боюсь!

Прибежали. Жорка открывает скрипучую дверь сарая и говорит:

            - Ну, храбрецы, вперёд! Или уже серки-срать напало?!

Все будущие лётчики, моряки, танкисты и партизаны на глазах всех девчонок ринулись в сарай.  В горячке не заметили, что братья «Зезепукало» и «Зезекакало»  шмыгонули за старшими пацанами. Жорка тут же подпёр дверь колом, а девчонки прилипли глазами к щелям сарая. Замерли в сарае и снаружи. Лишь в поднебесье точечками  шевелились птицы солнца, заливаясь нежными колокольцами, да неподалёку в просяном поле перепела били, спрашивая: «Пить пойдём? Пить пойдём? Пить пойдём?»

В сарае все храбрецы стояли не шелохнувшись. Сердца их бились гулко от мужества и страха. В темнотище они смахивали на приведения, которые вдруг начали вытворять несуразные движения.

Девчонки во все глаза любовались «героями». Но те вдруг дружно бросились к двери и, поняв что они закрыты, начали орать:

            - Румын! Зараза! Открой!

Жорка крепко упирал кол в землю и дверь, которая  ходуном ходила от ударов руками и ногами запертых смельчаков. Он хохотал от всей души.

А, когда Алёнка увидела своих братьев, упавших в мешки с мучкой и дрыгающих там руками и ногами, заплакала, глядя на Жорку своими васильковыми в слезах глазами, что-то в нём дрогнуло, и он отшвырнул кол.

Как племя диких папуасов из сарая вырвались все «герои» и рванули кто куда, но Ханджей закричал, скребя лохматую голову:

             - Пацаны! В ричку!

И все понеслись к Савкиной речке, чухмарясь на бегу. Прямо с гребли киданулись в её ласковую воду....

Когда вылезли и пошли к Жоркиному сараю, сговаривались скопом его отметелить. Пока шли, пыл спал. А когда подошли к Жорке в кампании с девчонками, Ханджей лишь сказал ему:

             -Чё ж ты, Румын, не сказал, что в сарае полно блох? А темноты мы не боимся.

Все расхохотались и пошли на толоку.